Он полулежал на диване, в зале у камина. Одну бутылку ирландского виски он все‑таки взял, наливал в стакан понемногу и цедил мелкими глотками, сквозь зубы. Ночь пошла, а бутылка опустела менее чем наполовину. От этого он не опьянел, но и не трезвел – так, состояние вялой притупленности. Но и это было не так плохо; по крайней мере в ней, в притупленности, размывался тот страх, который в последние дни прочно поселился в душе – темный, пришедший из неведомых глубин, и от которого теперь не удавалось избавиться, а можно было его только придавить.
Тот пригубил виски, вслушался, как обжигающая струйка скользнула по пищеводу. Он тяжело повел глазами, налитыми кровью, на каминные часы. Без десяти восемь. Скривив губы, он медленно вымолвил отвратительное ругательство. Потянулся к бутылке, плеснул в стакан и торопливо, словно боясь передумать, залпом проглотил спиртное. После этого он откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.
Нет. Хватит. Так тоже нельзя. Пока нельзя. Потом… потом, когда все кончится, напьюсь. Ох и напьюсь!.. До полного беспамятства. Потом. Когда все кончится. Да кончится ли?!
Он скрипнул зубами. Да, дела суровые, конечно. Далеко зашел, слишком далеко… теперь уже возврата нет, либо одолеть, либо пропасть. А пропасть теперь… ох, об этом и подумать было жутко.
Предательский холодок пробрал по спине. Н‑да, этого представить действительно нельзя. Значит, оставалось только побеждать.
Резко зазвенел телефон. Городской. Мужчина вздрогнул, но даже пальцем не пошевелил, глаз, не открыл. Губы, правда, разомкнул и вполголоса послал аппарат на три буквы. Тот названивал непрерывно, настойчиво, и тот вдруг сообразил, что это не простой звонок, а междугородний или с мобильного. Ё‑моё! Он вздрогнул еще раз, рывком схватил трубку.
– Алло! Молчание.
– Алло, алло, я слушаю вас!..
Молчание. Пустота. На мгновение – а может, и почудилось ему!.. – как будто бы зловеще загудело там, по ту сторону. Вой ветра – на мгновение, и пропал.
И гудки отбоя: ту‑ту‑ту…
Он кинул трубку.
– Ну ничего, – проговорил он медленно и с вызовом. – Мы поглядим еще… посмотрим, кто кого. Открыл одно из окон, выходящих во двор. Вдохнул глубоко.  Обман. “Мир – мираж…” – сказал он про себя и осклабился этому каламбуру.
Утренняя тишина – не совсем тишина: негромкое начало мира, прохлада, свежесть. Сдержанный гомон, растущий, набухающий, вот‑вот готовый выплеснуться в городские улицы обычным, равнодушным дневным шумом…
Перевел взгляд на бутылку. Смотрел, смотрел на нее, губы двигались, пожевывали.
Все‑таки он преодолел себя. Встал, отключил мобильный, отключил и городской, отцепив провод.
Движения его стали точные, уверенные. Он закрыл окно, вынул из кармана ключи, отыскал нужный… ничем особенным не отличающийся от прочих ключей. Взял с камина спички. Постоял, подумал.
Все? – спросил он вслух. И сам себе ответил: Вроде все.
Прошел в кабинет; не садясь за письменный стол, заваленный книгами, какими‑то рукописями и документами, он просунул руку под столешницу, нажал кнопку, и один из огромных, от пола до потолка, книжных стеллажей аккуратно повернулся, открыв небольшую дверь. Эту‑то дверцу и отпер он обычным ключом – но прежде, чем отпереть, он извлек из шкафа некое одеяние: черное, бархатное, без воротника, без рукавов, просто длинный балахон, мешок с прорезями для головы и рук. И  снял с себя накрахмаленную сорочку, обнажив несколько погрузневший, но все‑таки мускулистый, мощный торс. Сорочку он небрежно кинул в кресло, а в балахон облачился, отчего вид приобрел странный, но не смешной – увидевшему его в таком наряде и в голову бы не пришло рассмеяться.
Итак, он отпер дверь – и обнаружилась круто уходящая вниз каменная лестница. Она спускалась во тьму.
Он шагнул вперед, пошарил левой рукой. Нашел лежавшую на специальной полочке свечу, зажег ее. Она вдруг вспыхнула необыкновенно ярким, сильным пламенем, как факел, осветила лестницу и глубину.
Мужчина пошел вниз, его огромная тень причудливо извивалась на ступеньках вслед за ним. Он спустился в подземелье размером со среднюю комнату, только с очень низким и сводчатым – в центре повыше, к стенам пониже – потолком. У дальней стены подвала стоял массивный куб из черного камня, высотой около метра. Но тот приблизился не к нему, а к левой стене, которая представляла собой ряд встроенных шкафов. Он распахнул двустворчатую дверь одного из них – в глубине тускло блеснули какие‑то стеклянные банки с жидкостью. Однакочеловек к этим банкам не притронулся, а наклонился, установил свечу на полу и сунулся в нижнюю часть шкафа. С некоторым усилием он выволок небольшой ларец, откинул крышку, вынул оттуда еще две свечи черного цвета, потом из шкафа извлек два подсвечника, укрепил свечи в них и поставил на куб.
В том шкафу как будто бы было что‑то живое: какие‑то шорох и царапанье доносились оттуда. Мужчина на звуки не обращал внимания, он вновь обратился к ларцу. Погрузив обе руки в него, он осторожно, точно это был сосуд, полный воды, достал череп. Человеческий, конечно.
То был непростой череп. В темени глазниц его мерцало что‑то.
Эту звездную мглу словно и боялся расплескать человек, держащий в руках зловещий предмет. Он чрезвычайно бережно распрямился, ступил шаг, другой – и аккуратно поставил череп на куб.
После этого человек перевел дух. Он взял стоявшую на полу свечу и от нее зажег обе черные, загоревшиеся таким же странно ярким пламенем. Первую он задул и положил в открытый шкаф, а вынул оттуда небольшой кубок, подставка, тонкие боковые стойки и крышка которого сделаны были из темного и тяжелого металла, а чаша – из светлого полупрозрачного камня, похожего на дымчатый хрусталь.
А вот этот сосуд на самом деле полон был какой‑то жидкостью, но ее не боялся расплескать . Вообще, он стал действовать раскованно и быстро, откуда‑то в руках у него взялась тонкая кисточка, и он скинул с кубка крышку, сам кубок подхватил левой рукой, в правую руку взял кисточку и подошел к противоположной стене.
Эта стена была в отличие от той совершенно ровной и гладкой. Стоящий перед ней малость помедлил, затем окунул кисть в чашу и быстро начертил на выглаженной поверхности символ.
И сразу же диковинно изменился свет пламени свечи. Он стал призрачно‑голубым, мгновенно залив собой все помещение. А краска, которой нарисован был символ, оказалась фосфоресцирующей, она отчетливо отразилась в голубом свете белым, неживым отблеском, но всего лишь на несколько секунд, а затем стала тускнеть, бледнеть… и вот растаяла бесследно. Символ исчез.
Тогда совершающий обряд стал быстро, очень быстро макать кисть в кубок и стремительно чертить на стене длинные ряды знаков, которые, как и первый, мертво фосфоресцировали и пропадали без следа. Но он чертил, чертил, с такой же неистовою быстротой, и с губ его полетели слова, сначала чуть слышно, а затем все громче, громче, и вот в полный голос. То были воющие, дикие, исступленные слова:
Эш! Эш!
Сати, сати, окобуру!
Нгамбу, харма, джарш!
Ой‑йе‑йе! Ой‑йе‑йе!
Эш агонга, эш асумба!
Ламакуйе, оппонаки, кеве ле!
Эш! Эш!! Эш!!!
Он выкрикивал так, повторяя и повторяя, и не уставал чертить таинственные знаки, и голубоватый свет стал двигаться, словно кружить по подземелью. Тот, кто творил это, все озирался на куб, тревожно, озабоченно, он все делал с той же поспешностью… но вот на его лице блеснул оскал радости – он достиг того, к чему стремился.
Что‑то случилось там. Мерцающий мрак вдруг словно потек из глазниц, облекая собою череп, сгущаясь и превращаясь в некую плоть. По черепу побежали лица, сменяя друг друга… Много‑много лиц – искаженные, страшные лица висельников, некрещеных мертвецов, маньяков и утопленных – они мелькали, каждое из них злобно кривлялось, будто бы хотело выкрикнуть проклятие, но не успевало, пропадало, пропадало, набегало но‑; вое… и оно также исчезало в никуда.
На лбу творящего обряд выступил пот, дыхание его учащалось, руки так же метались в пляске по стене. Чувствовалось, что близко нечто.
И оно пришло. Свет дрогнул и остановился. И прекратился бег личин на черепе. На нем застыло одно лицо, страшное в неподвижности своей. Это лицо чудовищно потрясало, его нельзя было описать. И тот, кто был здесь, только глянул – и отдернул взор.
Что надо сделать, стало сделано. Часть знаков на стене вдруг проступила в какой‑то неведомой закономерности. Но присутствующему эта закономерность, несомненно, была ведома, он умел читать такие письмена. И на губах его задрожала улыбка: надпись явно разрешала что‑то ему.
Он оставил кисть, кубок, кинулся к открытому шкафу и выхватил оттуда огромный нож, настоящее мачете. Теперь живое, шевелившееся и царапавшееся где‑то рядом можно было достать. Пришла его очередь.
Там был устроен особый ящик. Тот поднял правой рукой с ножом крышку, левую запустил вовнутрь, крепко схватил ею и вынул что‑то, отчаянно затрепыхавшееся в руке у него.
Это оказался огромный черный петух. Он, видно, норовил заголосить, но жесткая хватка стиснула ему глотку, и он только бессильно и яростно разевал клюв, кося злым глазом на пленителя своего, бил крыльями по воздуху, топорщил когти.
Держащий его осклабился:
– Что, сволочная птичка? Рыпаешься?.. Ну‑ну, сейчас…
Он шагнул к камню, левую руку с отчаянно бившимся петухом вытянул вперед, нижняя губа его презрительно выпятилась. Он сощурился, примерил лезвие ножа по уровню кулака, отвел нож и еще раз примерил, вновь отвел, сощурился сильнее, нижняя губа затрепетала и почти отвисла… И вдруг лезвие мелькнуло, свистнуло – и как молния отсекло петуху голову.
И в тот же миг руки разжались – обезглавленная птица бешено взлетела под потолок, заметалась, плеща кровью, а голова с судорожно разевающимся клювом упала под ноги тому, кто только что убил.
Тот осмелился посмотреть в лицо черепа. Оно было столь же недвижно, и тот ободрился. Он положил окровавленный нож на куб и оглянулся.
Петух упал в углу и там задергался, кровь толчками продолжала выплескиваться из жуткого среза шеи. Тот шагнул, взял птицу, положил на камень, как бы подобострастничая перед черепом: вот, мол, смотри… Теперь можешь так сделать? Чтобы все сложилось как надо?..
Но череп не менялся. Тот стоял, терпеливо ждал, смотрел. Нет, ничего. Неприятное предчувствие кольнуло того. Петух все еще слабо трепыхался. Тот плотно сжал губы, взял левой рукой умирающую птицу, правой – нож, при‑ладился и одним точным движением вспорол тушку. Внутренности отвратительной грудой вывалились на черную поверхность. У смотрящего на них помутилось в глазах, спазм сдавил его горло.
Пламя свечей затрепетало так, точно чье‑то дыхание промчалось здесь. Личина черепа перекосилась. Стоящему пред камнем почудился издевательский хохот, он стоял и смотрел безумным взором на склизкие потроха в кровавой луже. Губы беззвучно шевелились.

Отредактировано Гейм-мастер (2010-03-11 23:31:53)